«Гласность» и свобода - Сергей Иванович Григорьянц
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Встречи и совместная работа с Юрием Ярым-Агаевым – директором центра «За демократию» и издателем журнала «Гласность» по-английски оказались недолгими и, пожалуй, неудачными. Конечно, Юрий в отличие от многих американцев (в том числе и весьма влиятельных) совершенно не думал, что мы, освобожденные из советских тюрем, станем, как Нельсон Мандела в Южной Африке, руководителями страны, понимал, что в Африке это произошло в результате народного и международного давления, а в СССР это государственный проект, реализуемый КГБ и Политбюро. При этом Ярым-Агаев делал все, что от него зависело, чтобы я мог на встречах в Вашингтоне и Нью-Йорке попытаться объяснить эту разницу. Но возможности его не были безмерно велики, а сам Центр, красочно описанный Ионой Андроновым, был так беден, что ночевал я на раскладушке в его единственной комнате. Проблема оказалась в том, что Ярым-Агаев, не имея журналистского опыта, плохо понимал мир средств массовой информации, а еще хуже – меня, может быть, потому, что не имел тюремного опыта.
Быстрый рост тиража – от пятисот до двенадцати тысяч экземпляров, – подписка на него уже не просто каждой американской редакции, но и по несколько экземпляров в различные отделы, скажем, в газете «Нью-Йорк Таймс», вскружили Юрию голову и привели к мысли, что и журнал «Гласность» и сам центр превратятся в Соединенных Штатах в главный источник сведений об СССР, что все начнут обращаться за хроникой, за комментариями именно к нему. Но советский мир, и информационный и интеллектуальный, конечно, не ограничивался только тем, что печатала «Гласность», или сводкой новостей «Ежедневной гласности». К тому же «Гласность» оказалась слишком радикальной для такой широкой аудитории. Для решения новой глобальной задачи Юрию надо было «расширить» журнал. Он показал очередной номер, где одна из статей – кажется, вполне приличная – была из «Московских новостей». Я сказал, что мне это не нравится, что я не могу сохранять свою подпись в номере, где помещены статьи из других изданий. Юрий пообещал мне, что этого больше не будет. Его мечты были неосуществимы в принципе: любое серьезное средство массовой информации содержит собственных корреспондентов именно потому, что у него есть отличная от других картина мира и пользоваться в серьезных объемах чужой информацией не может и не хочет. Месяца через два после нашего разговора и его обещания я приехал в Париж и получил на адрес «Русской мысли» объемистую бандероль, где было около десятка экземпляров нового номера английского издания «Гласности», и где материалы, перепечатанные из «Московских новостей» и «Огонька», занимали уже треть объема. Я тут же позвонил Ярыму:
– Вы нарушили данное мне обещание, и я сниму свою подпись под журналом.
– Ну, если не хотите, я оставлю вашу подпись только под материалами «Гласности».
– Но тогда должно измениться и название журнала.
Это в планы Ярым-Агаева не входило, я же не собирался участвовать ни в каком дайджесте с правительственными советскими изданиями, пусть даже и с либеральным уклоном. Два года назад подобное мне предлагал Синявский, и я уже тогда, только выйдя из тюрьмы и совсем почти ничего не понимая, от этого отказался.
В тот же день я написал короткие письма спонсорам американского издания о том, что так как издатель помещает в нем материалы, не соответствующие направлению журнала, я снимаю свою подпись и настаиваю на изменении названия.
Копирайт на материалы русского журнала «Гласность» мы не ставили хотя бы потому, что не могли платить авторам. Так что перепечатывать их мог кто угодно невозбранно. В том числе и Ярым-Агаев. Но, конечно, больше никаких грантов на издание журнала он не получил.
Что касается Синявского, то мое первоначально очень доброе, основанное на давнем знакомстве отношение к нему начало постепенно, но заметно меняться. Две его статьи конца восьмидесятых годов неприятно поразили и заставили меня и в «Русской мысли» и в «Гласности» на них ответить.
В первой статье, напечатанной в СССР в «Аргументах и фактах» (Сахарову не дали в первый год напечатать ни одной статьи в государственной печати, эмигранту Синявскому – пожалуйста), он писал, что самые счастливые годы своей жизни он провел в лагере. Это можно было понять с точки зрения литератора – я тоже чувствовал безумное богатство языка, судеб, психологий. Но это было бесспорно подло: в политических и уголовных лагерях находились тысячи политзаключенных, и это не было для них счастьем, да и льготных условий, как Синявскому, им в лагерях не создавали. Синявский писал, что эмиграция, так же как коммунисты, не понимают сути творческого начала, не допускают возможности писать в лагере книги о Пушкине и Гоголе. Я отвечал, что его эстетизм уравнивает палачей и их жертв, свободу и концлагеря, и это уже слишком для нашего трагического времени.
Статья Синявского в «Либерасьон» называлась «Горбачев – диссидент № 1 в СССР», а я писал, что у генсека своя компания – Чебриков, Крючков, у нас своя – погибшие в тюрьмах КГБ в соседних со мной камерах Марк Морозов и Толя Марченко. Моя новая статья в «Русской мысли» и в «Гласности» называлась «Зачем вам это нужно, Андрей Донатович?». К тому времени я еще не прожил месяц под Тулузой у Элен Замойской, еще не прочел его книгу «Спокойной ночи» с внятным, хотя и неполным рассказом о сотрудничестве с КГБ этого, казалось бы, лидера демократического движения в СССР21.
Во Франции продолжалась напряженная до предела жизнь. Генеральный деректор Радио Франс Интернасьональ – французского государственного вещания для заграницы, в первую очередь для Канады, Алжира и других бывших французских колоний, но при этом с большой русской службой – после нескольких моих интервью для них внезапно предложил «Гласности» заключить соглашение с RFI, по которому в Москве нами создавалось совместная радиостанция. Все оборудование для нее давали
